Центрально-Восточная Европа (англ. вариант — Central and Eastern Europe, CEE) — особый геополитический ареал, включающий бывшие коммунистические государства Европы. Падение советского универсума предопределило судьбу региона — центрально-восточные европейские страны попали в орбиту влияния Европейского Союза как нового интеграционного проекта. «Восточное» расширение Евросоюза оказало существенное влияние и на международно-политическое положение самой Европы, и на внешнюю политику его «старых» и «молодых» членов, на взаимоотношения с Россией. Поэтому говорить лишь о преобладании прогрессивных тенденций этого процесса над негативными вряд ли корректно. На эту тему рассуждает Руководитель Калининградского регионального областного отделения Российского общества политологов, доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой политики, социальных технологий и массовых коммуникаций Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта Илья Тарасов.

— Илья Николаевич, в чем особенности Центрально-Восточной Европы как геополитического региона?

— Само наименование региона часто вызывает затруднения в его опредéлении. Сегодня мы имеем в виду ареал, который включает в себя территорию и общества Польши, Чехии, Словакии и Венгрии. Иногда в состав этого региона включается Словения. В научной литературе наименование региона стало широко употребимо с конца 1980-х годов. Изначально термин был сконструирован еще на завершающей фазе Первой мировой войны в ходе распада трех империй (польские земли и всё то во владениях Габсбургов, что не является собственно Австрией). После Второй мировой войны в отечественной научной традиции «народные демократии» региона обозначались как «Восточная Европа». В процессе распада «мировой системы социализма», Советского Союза, СФРЮ и Чехословакии вновь возник термин «Центрально-Восточная Европа» (как вариация – «Центральная и Восточная»), для многих как восточная часть центра континента. Это, так скажем, исторический фундамент.

Другой, существенной, на мой взгляд, особенностью является многонациональность и многоконфессиональность восточноевропейских обществ. В этом отношении регион очень сложен, в то же время дает богатый материал для исследователя-этнографа, -историка, -культуролога. С точки зрения политолога, регион чрезвычайно интересен как место осуществления самых смелых идейных экспериментов – от национального романтизма, «бархата» революций до фашизма и сталинизма.

И, наконец, с точки зрения геополитики, обсуждаемый нами ареал имел, имеет и, видимо, будет иметь значение своеобразного «барьерного рифа» — проницаемого и защищающего. В нашей стране это мало известно, но многие чехи и поляки полагают собственную этничность находящейся на передовой славянства в противостоянии с германцами, равно как многие венгры видят себя частью большого финно-угорского дома, который они представляют на самых западных рубежах. В то же время, это особый мир, рождающий собственные смыслы. Понимаю, что можно выделить и другие особенности региона, но с геополитической точки зрения остановился бы на этих.

— В одной из своих научных работ Вы писали о девиациях институционального импорта в данном регионе. Расскажите подробнее об этом феномене.

— Да, действительно, была такая статься в журнале «ПОЛИТЭКС. Политическая экспертиза», опубликованная в 2010 году (Тарасов И.Н. Выбор формы правления как институциональная проблема посткоммунизма: опыт стран Центрально-Восточной Европы //ПОЛИТЭКС. Политическая экспертиза. 2010. №1. С. 83-94). Как мне представляется, институциональный импорт – т.е. заимствование иностранных образцов политических институтов, вполне оправдан в ситуации, когда собственная политическая система не способна на производство оригинальных идей. Так случилось в ЦВЕ на рубеже 1980-х – 1990-х годов. Видимо это явление общее для переходных политий. «Девиация» не должна восприниматься как нечто отрицательное.

Думается, что прежде я избрал довольно грубое определение. Сегодня я бы назвал это «приспособлением» или «присвоением» чужого институционального опыта. Предположим, «общекорейский диалог и объединение страны». Элиты должны будут отказаться от наличных институтов и в какой-то мере (в зависимости от позиции «победителя», ибо не верю в «консенсус» при объединении, чему свидетельство – судьба Восточной Германии или Южного Йемена) примирять взаимный опыт. Что-то подобное уже произошло в ЦВЕ. Таким образом, девиации – есть норма институционального импорта, поскольку точное «перенесение» или копирование невозможно. В этой связи «импорт из прошлого», каким бы горьким он не был, представляется более приемлемым (как то было в Чехии, например), чем трудная борьба с чужим наследием, которая завершается производством якобы нового, своего институционального «продукта» с большими временными и политическими издержками. Это особенно заметно на примере конституционного процесса в Венгрии.

— Насколько специфичны партийные системы и, прежде всего, партогенез государств Центрально-Восточной Европы?

— Ох, Вы задаете такие масштабные вопросы, на которые в двух словах исчерпывающе не ответить. (После паузы) Несколько лет назад я опубликовал по инициативе Фонда исторической перспективы серию работ, посвященных, в т.ч., этой тематике.

Первое, на что я хотел бы обратить внимание, это эффект чрезмерной партизации политики в ЦВЕ. Ничто политическое или общественно значимое в Польше или Венгрии не может быть самостоятельным, внепартийным. Любая политическая деятельность, так или иначе, связывается с определенной политической силой. При этом, часто бывает так, что сами партийные структуры организационно слабы. У меня сформировалось убеждение в том, что зачастую партии паразитируют или, скажу мягче, эксплуатируют общественно значимые темы или проблемы без действительных шагов по их решению.

Во-вторых, это сохраняющееся до сих пор деление спектра на правых и левых. Не по признаку идеологии: «либералы – консерваторы», а по внешнему антуражу: «патриоты – коммуна», точнее, деление на объявивших себя «патриотами» и назначенных быть «коммуной».

В-третьих, существующая партийная система в странах ЦВЕ имеет слабую историческую преемственность. Это проявляется в том, что идеологическая аутентичность, общая партийная память проявляется весьма слабо. Приведу один пример – смена символики Коммунистической партии Чехии и Моравии. Вместо звезды, серпа и молота появлялись две алые ягоды, а коммунистам был предложен спор – вишня это или черешня? В-четвертых, наблюдается высокая электоральная волатильность, что порождает появление популистских организаций, которые заботятся об успехе в перспективе одного-двух электоральных циклов.

Наконец, меня беспокоит, то, что все более и более «прорываются» в публичную политику низменные мотивы ксенофобии и откровенного нацизма. И здесь уместен пример движения «За лучшую Венгрию». В 2006 г. партия занимала маргинальное положение, в 2009 г. напугала участием в цыганских и еврейских погромах не только Венгрию, но и всю Европу, а в 2014 г. приходится с трудом уклоняться от рукопожатия с вице-спикером венгерского парламента, который даже не скрывает своего неонацистского прошлого (а может быть и настоящего). Перечисленное мною, конечно, не исчерпывает специфики партиом ЦВЕ, но, думаю, в значительной мере характеризует.

— Илья Николаевич, такие страны как Венгрия, Польша, Словакия и Чехия в 2004 году вошли в Европейский Союз. Успешно ли прошла интеграция этих посткоммунистических стран с Западной Европой? Есть ли сложности?

— Накануне Первомая 2004 г. в публичном пространстве стран региона царила эйфория. Действительно, было ощущение завершения долгого пути. Именно в это время многие мои европейские коллеги предлагали «закрыть» тему посткоммунизма в отношении стран ЦВЕ. Среди всех кандидатов страны региона были наиболее подготовленными в институциональном и экономическим смыслах к вступлению в ЕС. Почти сразу после смены политического режима в 1989 г. начали развиваться интеграционные программы, сформировалась т.н. Вышеградская группа, а затем зона свободной торговли. Не будем забывать, что в момент своего очередного расширения Евросоюз существовал относительно недавно, добился существенных успехов и переживал трудности, которые было малопонятны гражданам ЦВЕ. Думается, те перемены, которые произошли в посткоммунистической Европе на пути к ЕС, более значимы, чем само вступление в Союз.

Привлекательность европейской интеграции заключается не столько в экономическом благополучии, сколько в гарантии политической демократии и функциональности политических, экономических и финансовых институтов. Разные страны воспользовались этой возможностью по-своему. Наиболее стремительно интеграционных успехов добилась Словакия после повторного демократического транзита в 1998-1999 годах. На мой взгляд, главной проблемой для политических элит стран региона является неумение пользоваться интеграционными инструментами, желание решать свои страновые проблемы на коммунитарном уровне.

— Как развиваются отношения между Российской Федерацией и странами Центрально-Восточной Европы на фоне фактора антироссийских санкций?

— Если коротко, то плохо они развиваются. Отношения России со странами ЦВЕ, разные. Конечно, между ними есть что-то общее, но нельзя сказать, что все они складываются одинаково. Сегодня для них важно иметь общую позицию с Европейским союзом в отношении России. Но не менее важным является и сохранение собственных интересов. Не думаю, что поддержка санкционных мер – это какой-то устойчивый тренд. Если взглянуть на позицию Польши, Чехии, Словакии и Венгрии относительно нашей страны, то она разная. Мы слышим голоса из Праги, Братиславы, Будапешта о том, что там есть собственные интересы, и они не хотели бы торопиться с санкциями. У Польши, которая готовится к выборам, в этом плане своя дорога. Здесь мы видим одно из ярких проявлений политико-экономической асимметрии в отношениях стран ЦВЕ с Россией.